В гостях у великой державы

Недавно крупнейшая парижская газета опубликовала серию статей своего специального корреспондента, совер­шившего поездку по СССР. Это объективный репортаж об увиденном в Советской стране, рассказ очевидца, посе­тившего Москву и Ленинград.

Восемь дней в Советском Союзе… Не будем рубить сплеча. Остережемся безапелляционных выводов, когда звонкой оплеу­хой разделываются с репутаци­ей города, народа, потому что где-то была подана недоброкаче­ственная пища или администра­тор гостиницы был не в настрое­нии. Ох уж эти путешественни­ки, которые не видят дальше оконных занавесок! Да, восьми дней мало, чтобы составить окончательное мнение. По их достаточно для приобретения не­которых впечатлений, пусть да­же субъективных. Стряхнем же вместе с пылью со своих боти­нок прах предрассудков.

Париж — Москва. Четыре часа на борту «Ка­равеллы» компании «Эр Франс». Никакой другой город, кроме столицы СССР, не вызы­вает такого желания познавать, когда впервые попадаешь в не­го. До настоящего времени да­те в Азии, даже в глубине Аф­рики мне иногда казалось, что я нахожу отражение Европы: почти повсюду кафе с террасами и без террас, сходное оформле­ние витрин, хозяин лавки за своей стойкой. А что осталось в Москве от старых привычек За­пада? Разве все здесь не удиви­тельно и ново?

Город — это прежде всего улицы. Пересекая Москву вдоль и поперек, я знакомлюсь с ее улицами, совершенно непохожи­ми на наши: поток людей, улич­ное движение, более спокойное, чем в Париже, может быть, по­тому, что улицы вдвое шире; новые кварталы с семи-, восьми- и десятиэтажными домами, по­строенными за несколько меся­цев или недель. Москва ширит­ся, шагает навстречу пригоро­дам, удваивается в объеме, словно завтра население должно увеличиться с шести с полови­ной миллионов человек до двенадцати. Дня через два начина­ешь замечать, что у Москвы не одно лицо, а сразу несколько, иногда совсем непохожих друг за друга. Но есть и общая черта, придающая им семейное сходство, — метро. Однажды я спустился или, вернее, нырнул, «как это делают каждый день три миллиона москвичей, по эскалатору с перилами из красного дерева в глубины этого подземного царства.

Что же делают пассажиры? Многие продолжают работать и здесь. Они читают, потому что читать — значит расширять свои знания, то есть тоже работать. Я вижу вокруг толстые книги и школьные тетради. «Курс ботаники», — говорит мой гид, заглядывая через плечо,— «Социоло­гические исследования», «Трак­тат по электромагнетизму све­та», «Рассказы» Юрия Казако­ва, перевод «Нана».

Какие отчеты ООН смогут от­разить зрелище тротуаров в Бомбее или Калькутте с измож­денными нищими, голыми деть­ми, со спящими людьми, раз­бросанными ночью на перегре­тых мостовых, словно трупы? Русские, которых я встречаю и наблюдаю на улице, с которыми я сталкиваюсь в метро, в ресто­ранах, в переполненных скве­рах, безусловно, хорошо пита­ются. Счастливы ли они? Да, ко­нечно, если внешний облик отра­жает действительность.

Если русские еще говорят о небе, называя его, впрочем, кос­мосом, то никто не говорит о бо­ге. Бога отправили в бессроч­ный отпуск в октябре 1917 го­да. Но не изобрела ли Россия — бывшая святая Русь — новую религию, религию Человека, со своим богом — Лениным? Вот он стоит, засунув руки в карма­ны или склонившись над пись­менным столом с карандашом в руке; сидит, коренастый, энер­гичный, готовый ринуться впе­ред; произносит речь, выбросив вперед руку; стоит с обнажен­ной толовой или в надвинутой на глаза кепке, задумчивый, строгий, добродушный, простой. Из бронзы, из камня, на огром­ных цветных плакатах, на порт­рете, висящем в гостинице.

И, наконец, сам Ленин в Мав­золее из красного гранита у стен Кремля. Один француз, который жил со мной в «Украине», вер­нувшись с Красной площади, в трех словах высказал мне свои впечатления: «Это надо видеть!».

Он умер сорок лет назад. А я смотрю, как он спит на знаме­нах Парижской коммуны, на его бледные руки, которые нанесли последний удар по шатающему­ся трону Романовых, и вспоми­наю другого Ленина. Того по­чти неизвестного своим соседям, что жил пятьдесят с лишним лет назад в маленькой квартире на улице Мари-Роз. По воскресень­ям он иногда отправлялся на ве­лосипеде в Лонжюмо, чтобы в одном из кафе прочитать рабо­чим лекцию о социализме. Он говорил по-французски ясно и четко. Этот Ленин любил набе­режные Парижа, Лувр, Нацио­нальную библиотеку. Люксем­бургский сад. Он отрицал суще­ствование бога и верил в буду­щее авиации.

25 октября 1917 года залп «Авроры» послужил сигналом к началу социалистической рево­люции. Восставшие рабочие, солдаты и матросы ворвались в Зимний дворец по мраморным лестницам, которые до сих пор хранят следы пуль. Красный флаг стал национальным фла­гом.

Давно рассеялся запах пороха. Но и сорок лет спустя Ленинград — Петербург Петра и Екатери­ны — остался тесно связанным с той октябрьской ночью.

Большой почетный круг по Невскому проспекту. Дворцы, сменившие свое назначение, так же как люди меняют профес­сию,— вчерашние княжеские ре­зиденции сегодня стали инсти­тутами, школами, администра­тивными учреждениями, домами профсоюзов. Бывшая столица России с улицами, рассеченны­ми каналами, зелено-желтыми дворцами, златоглавыми церква­ми, с триумфальными арками и конями из зеленеющей брон­зы стбит лучших столиц ста­рого мира.

У Ленинграда ничего общего с Москвой. Москва — это не один город, а восемь, десять со­бранных вместе городов. Неко­торые из них очень старые, дру­гие родились только вчера. Ле­нинград — единое целое. И со­ветские архитекторы, построив­шие новые кварталы, немало поработали над сохранением ан­самбля. В век железа и бетона Ленинград с улицами, ставши­ми вдвое шире и втрое длиннее, с высокими гармоничными зданиями продолжает традиции Пе­тербурга.

Выйдя из гостиницы вместе с французами, соседями по этажу или по столу, я вливаюсь в длинный людской поток, реши­тельно направляющийся к своей цели. Это можно сравнить с ча­сом большой мессы в Париже. Но люди спешат не на мессу. Приехав со всех концов города, из окрестностей, более или ме­нее отдаленных районов огром­ной России, рабочие и колхоз­ники, пользуясь отпуском, подталкиваемые жаждой зна­ний—читать, видеть, слушать,— ставшей страстью современной России, плотной толпой идут на штурм музеев и памятников.

«Эрмитаж» — музей номер один в СССР, один из лучших в мире. «Триста залов,— гово­рит гид,— два с половиной мил­лиона экспонатов:  живопись, скульптуры, гравюры, рисунки и монеты. И два миллиона по­сетителей в год. Некоторые при­ходят ежедневно в течение трех месяцев. Они появляются с от­крытием музея и уходят, когда швейцар кричит: «Закрываем!»

Сюда приходят целыми семь­ями, маленькими студенческими группами, приходят колхозники, рабочие, преподаватели с книгой в руке или прижатой к груди. До вечера движется по залам в мол­чаливом волнении людской поток.

Я восхищаюсь — так как этим стоит восхищаться -сознательностью, с которой советские люди заботятся о сохранности памятников искусства. Известно, что у них нет никакого почтения к ненавистному режиму, кото­рый рухнул или, вернее, был свергнут в 1917 году. Но, исхо­дя из простой и естественной мысли, что эти здания были со­зданы великими архитекторами, русскими или иностранными, наиболее известными в то вре­мя, что каждый камень связан с историей нации, что они стали собственностью всех и что было бы непростительно дать им по­гибнуть или разрушить их, со­ветский народ ежегодно находит миллионы рублей, чтобы омоло­дить их золотом, медью, чер­ным или красным лаком.

Наши революции иконоборческие  и поджигательные. Они разграбили залы Версаля, подо­жгли Тюильри и городскую ра­тушу. «Кроме режима, флага, социальной системы и названия городов, большевистская рево­люция ничего не изменила»,— мог написать о Ленинграде без особого преувеличения англича­нин в 1925 году. Едва захватив власть, Ленин первый рекомен­довал заботиться о княжеских особняках: «Отныне они наши».

В театре имени Кирова я увидел третий балет за время моего пребывания в СССР — «Лебединое озеро». Доступ в зрительный зал начи­нается в 6 часов 15 минут. У каждого свой билет с указа­нием яруса, номера ряда и кресла, и все быстро находят свои места. Никакого беспоряд­ка и чаевых. Поистине удиви­тельная публика для человека, привыкшего к парижским залам.

В партере — рубашки с рас­стегнутым воротом, штапельные кофточки, полосатый свитер.

Но действительно ли так уж необходимо напяливать фрак или смокинг, вешать на шею тройную нитку жемчуга, чтобы слушать Чайковского? Это — новое общество, в котором фран­цуз, вскормленный на классической русской литературе, тщетно будет искать героев ее романов.

Немцы влюблены в музыку. Если отменить концерт в Мюнхене или в Штутгарте, тотчас поднимается бунт, словно отменили футбольный матч в Пари­же или Лиме. Русские влюблены не только в музыку, но и в танцы. Говорят, что советский балет отстает с точки зрения современной хореографии. Пусть об этом спорят дилетанты. Иногда хорошо быть несведущим и не портить себе удовольствия путаными размышле­ниями.

…Иностранец, ограниченный зрительным восприятием, увезет через восемь дней, проведенных в СССР, только общие представления. Но эти воспоминания колоритны и стойки, они не стира­ются в памяти. Ни к чему из того, что увидишь здесь, даже если радио, телевидение и пе­чать прожужжали этим все уши, не остаешься безразличным.

Жан Куврер, «Монд», Париж.

«За рубежом», 1964 год.