Перед людьми стыдно

Сам я сидел в таком же чане и в таком же голом виде рядом. Мы познакомились всего минут пять назад.

– А вы подумайте о людях, которые их строили, которые десятилетиями там работали. Они, между прочим, ради всех нас старались – чтоб нам всем лучше жить было. Каково, думаете, им придется, если теперь все вдруг скажут – «не нужно»?

На мгновение он взглянул мне в глаза, потом перевел взгляд на горы перед нами, в семистах километрах от Фукусимы. В маленьком городке по ту сторону этих гор, по слухам, хотели устроить свалку для зараженной почвы – куда-то же ее вывозить нужно, – но жители воспротивились. Моему собеседнику было уже за сорок, он принадлежал к так называемому поколению «мыльного пузыря», эпохи всеобщего благоденствия, когда рабочих мест было больше, чем населения, уровень жизни рос с каждым днем, и общество говорило тебе «спасибо» уже за сам факт твоего существования. Руки у него были белые и пухлые – руки человека, никогда ими особенно не пользовавшегося.

– Мой отец всю жизнь проработал на атомных электростанциях. Как бы вам это понравилось, если бы всю вашу жизнь вот так вдруг взяли и перечеркнули?

Я попробовал себе это представить. И правда, мне бы это не очень понравилось. В голове сразу возникло какое-то смутное ощущение полной безысходности и бессмысленности собственной жизни, абсолютного тупика бытия. Я почему-то представлял себя сидящим в одиночестве в темной комнате, безуспешно пытающимся найти хоть одно оправдание. Вспоминающего всех тех, кто подтолкнул меня к выбору профессии. Попытался как-то объяснить свои решения влиянием людей, окружавших меня в молодости, диалогами с ними. Вспомнил реакцию отца. Подумал было об искуплении грехов. И тут мой собеседник заговорил снова:

– Вы бы знали, как сейчас трудно отцу на улицу выйти – люди пальцем показывают, говорят: смотри, атомщик идет. Думает переехать куда-то, где его никто не знает. Дискриминация — штука тяжелая.

Меня вдруг осенило. Я все еще один в темной комнате, но окна зашторены не потому, что я хочу сосредоточиться на своих терзаниях и не видеть ничего вокруг – просто-напросто неизвестно, кто там может подглядывать. Моя проблема вовсе не в том, чтобы объяснить и оправдать прошлое – мне нужно разобраться с настоящим и будущим, с людьми, которые окружают меня сейчас. Проблема не столько внутренняя и душекопательная, сколько внешняя. И при наличии средств решается очень просто – переездом.

Был ли я в своей воображаемой темной комнате наедине со своими внутренними ценностями? Вовсе нет. Я думал о своих поступках не один, а как бы вместе с теми, кто повлиял на меня в прошлом – друзьями, родителями, «своими». Все мои вроде бы «внутренние» ценности были сделаны коллективно. Я – лишь частность, фигурка, сложенная из других фигурок, людей, наиболее важных для меня. Если бы кто-то смог отделить их от меня, вытащить их из меня, одного за другим, я даже не знаю, осталось ли бы что-то в конце.

Много всего уже было сказано о пресловутом японском стыде. Японцы, дескать, не чувствуют вины, а чувствуют лишь стыд. Их переживания – внешние, основанные на заботе о собственной репутации, а не внутренние, им чужды и исповедь, и раскаяние, ведь они, мол, ориентируются на оценку других, а не на внутренние ценности, как мы, европейцы. Но дело тут не в стыде или вине, а в том, кого мы наделяем правом говорить нам, кто мы такие. Кто-то дает это право только Богу. Кто-то – ближайшим друзьям. Кто-то – вышестоящим. Некоторые – вообще всем окружающим.

Мой голый собеседник в чане, положив пухлую руку на край чана, кажется, все еще думает о своем отце. И смотрит на горы перед нами, горы в семистах километрах от Фукусимы.

И далеко, и близко.

Текст: Юра Окамото